О том, с чего нужно начать лечение рака, почему не может быть общих рецептов и универсальных лекарств от рака, как найти хорошего врача и какой будет медицина будущего, «Правмиру» рассказал известный онколог, кандидат медицинских наук Михаил Ласков.
За время своей профессиональной деятельности Михаил Ласков работал гематологом в отделениях онкологии и гематологии для детей и взрослых. В сферу практических интересов доктора входят: взрослая и детская онкология, детская и взрослая гематология.
Михаил Ласков проходил стажировку по гематологии и трансплантации костного мозга и онкологии в Royal Marsden Hospital (Лондон). Стажировался в отделении детской онкологии Children Hospital Los Angeles, паллиативной службе госпиталя Адасса (Иерусалим).
Даже если мой пациент сломал ногу, его направят ко мне
– Когда вы искали себя в медицине, то почему остановились на онкологии?
– Онкология для меня – это сочетание вещей, которые мне нравятся в медицине. В ней есть и драйв и интенсив, которые есть и в реанимации, и есть неострые состояния. В реанимации к тебе обычно попадает пациент в очень тяжелом состоянии, ты не знаешь, как он к нему пришел и что будет с ним потом. Твоя задача, чтобы его сердце и легкие работали. Это подход немножко утилитарный, но остросюжетный.
В онкологии всё это тоже есть, но при этом ты своего пациента знаешь, с того времени как он заболел, и, по большому счету, до тех пор, пока он не выздоровел или не умер. Даже после того, как он выздоровел, ты за ним долго наблюдаешь. Ты видишь этого пациента «от и до», если так можно сказать. Если у вас сложились хорошие человеческие и профессиональные отношения с пациентом, то дальше от этого человека к тебе идут другие пациенты. Даже если он умер, то очень часто сохраняется связь с его семьей.
Еще я ценю общение с пациентом. Есть в медицине специальности, в которых этого нет. Например, рентгенологи сидят перед мониторами и с людьми особенно не общаются, они смотрят результаты КТ (компьютерной томографии) и МРТ (магнитно-резонансной томографии). В онкологии же есть живое общение с живыми людьми, с их семьями, с их друзьями, с родственниками…
Одновременно с этим в онкологии нужно владеть самой последней информацией о достижениях в молекулярной биологии, о мутациях и многом другом.
Онкология – одна из самых разносторонних областей медицины, где есть вообще всё.
Например, если у пациента с онкологическим заболеванием что-то с сердцем, то, с одной стороны, нужен кардиолог, с другой стороны, кардиолог всё равно без тебя ничего не делает. Даже если мой пациент сломал ногу, то в России его всегда направят ко мне и скажут «пусть ваш онколог сначала разрешит, тогда мы сделаем эту операцию». И тебе, как онкологу, нужно понимать, какая будет операция. Так или иначе онкологу надо быть широко эрудированным в общей медицине, и это реальный вызов. Мне он нравится, и я его принимаю.
– Много ли вам приходилось и приходится заниматься самообразованием, чтобы стать таким разносторонним врачом?
– Каждый день. И это необходимо делать всем врачам без исключения. Это не какая-то моя личная история и не касается только онкологии. Врач должен учиться каждую минуту, это правда.
– Вы имеете в виду чтение научных статей?
– Конечно.
Без своей команды я почти бессилен
– У вас есть опыт стажировок за границей и работы здесь. Вы могли бы сравнить ситуацию в российской и зарубежной медицинах? В онкологии, в частности?
– На мой взгляд, всё в нашей стране можно сравнить с российским футболом, потому что в этом сравнении всё одновременно и просто, и очень наглядно. Есть ли у нас звездные игроки? Какой-нибудь лучший вратарь? В свое время были Яшин, Дасаев, какие-то феноменальные индивидуальности, но наши сборные никогда не выигрывали чемпионатов мира. В медицине всё то же самое, что и в футболе.
– Мы выигрывали олимпиаду по футболу!
– Да, два раза выиграли (1956 и 1988). Есть такая поговорка, что футбол – это игра, где играют 22 человека, а побеждают немцы. Почему? Потому что общий средний уровень медицины у нас, конечно же, ниже, чем в Западной Европе и в США, потому что медицина, помимо индивидуальности, это еще и команда, и инфраструктура.
Я не могу нормально работать без очень сложных исследований. Если передо мной сидит пациент, то на меня работают еще 100 человек. Я ничего не смогу сделать без рентгенолога, который посмотрит КТ (и лучше, чтобы рентгенолог был хороший). Я часто не смогу справиться с болезнью без хирурга, который в нужное время правильно сделает операцию с технологической точки зрения. Я как без рук, если нет эксперта в молекулярной генетике. Не обойдусь без эксперта в патоморфологии. Без своей команды я почти бессилен.
– Как вам удалось найти и собрать такую команду? Вы ее подбирали человек за человеком, или это благодаря вашей работе в какой-то хорошей клинике?
– На самом деле, такая команда специалистов – это больше сетевая структура. При нашей катастрофической нехватке квалифицированных кадров собрать в одной клинике всех хороших специалистов не представляется возможным. Уровень образования, уровень мотивации, престиж профессии врача и уровень зарплат настолько низки, что с кадрами – настоящая катастрофа. И я не могу назвать ни одной клиники в России, где представлены все хорошие или хотя бы неплохого, среднего уровня специалисты западного масштаба. Поэтому моя команда – это сетевая структура специалистов. Ты контактируешь с людьми и выбираешь из них тех, с кем можно работать…
– Получается, что не только пациенты ищут хорошего врача, но и хорошие врачи ищут хороших коллег?
– Постоянно. Как сказала мне моя знакомая из фонда «Подари жизнь»: «У моих детей даже насморк лечат онкологи», – потому что она общается с онкологами и им доверяет. И дальше начинается: «Найди мне хорошего пульмонолога». – «Почему я тебе должен найти?» А потому что люди думают, ага, раз это – хороший онколог, значит, наверное, он знает, кто хороший пульмонолог. Поэтому очень часто мы обращаемся к своим коллегам со странными просьбами.
– Получается такой сетевой экспертный центр?
– Это у всех врачей так. Когда пациент встречает хорошего врача, то создаются малые или большие сети доверия. Дальше по этой сети всё и происходит.
Универсальное лекарство от рака – это чушь
– Вы занимаетесь лечением и детей, и взрослых. Есть ли какая-то разница в лечении взрослых и детей. И какова эта разница?
– Конечно, колоссальная разница. Даже в лечении детей разного возраста. Я помню ужас, который я испытал первый раз, когда пришел в детскую онкологию и передо мной была пятилетняя девочка с острым лейкозом. Слава богу, она выздоровела. Но поначалу я даже не знал, с какой стороны к ней подойти….
Переход от взрослых к детям очень тяжел, а наоборот – нет, потому что наоборот, это дети разных возрастов. Не знаю, насколько корректно это сравнение, но лечение детей младшего возраста имеет много общего с ветеринарией. Малыш не говорит, он от всего плачет и боится, а ты должен найти к нему подход, успокоить, потому что невозможно слышать, как дети плачут. Для врача плач ребенка – это сильный стресс.
Самой простой пример разницы между детьми и взрослыми: когда приходят маленькие дети, ты открываешь дверь в кабинет, потому что при закрытой двери они сразу пугаются и плачут, им нужно пространство, им нужно выбежать и потом забежать обратно. Когда мама заходит, они должны к ней прижаться. Когда взрослый заходит, ты наоборот закрываешь дверь, чтобы никто не услышал, не пришел, ты вешаешь табличку «Не входите», «Не беспокоить».
И частота встречаемости разных онкологических заболеваний разная, и у детей и взрослых болезни абсолютно разного плана. Если у детей лимфобластный лейкоз вылечивается ближе к 90% заболевших, то у взрослых, дай бог, только у 40%. И другие виды рака – тоже протекают по-разному, хотя пересечения есть. Может ли у детей быть рак щитовидки? Может, но это очень редко. Может ли у взрослого быть какая-нибудь нефробластома? Может, но это так же редко, как у детей рак легких.
– Ваше отношение к раку – это все-таки одна болезнь или много разных?
– Это сотни разных болезней. И, чем больше наука узнает, тем эти болезни дробятся всё большей и больше. Чем дальше мы забуриваемся в этот пласт, тем больше мы начинаем понимать механизмы, вызывающие болезнь.
Как это развивалось исторически? Сейчас специалист не скажет «рак легких». Это раньше рак называли по тому органу, где он есть – в мозге или в легких. Потом был уровень по опухоли в гистологии (смотрели в микроскоп). То есть первый (пройденный медициной) уровень – рак легких. Следующий шаг в понимании – аденокарцинома легких. Следующий шаг – аденокарцинома легких с такой-то мутацией. Оказалось, что одна мутация лечится совершенно по-другому, чем другая мутация.
Следующий уровень, который прямо совсем не за горами – это рак легких с таким-то молекулярным отпечатком. Так как отпечаток у каждого индивидуальный, мы приходим к тому, что рак так же индивидуален, как отпечатки пальцев.
– Поразительно. Мы когда-нибудь найдем универсальное лекарство от рака? Или каждая болезнь требует своего лекарства?
– В СМИ то и дело публикуют сенсации о том, что найдено универсальное лекарство от рака. Понятно, что это чушь.
– Какой рак уже научились лечить? Какой рак не можем пока лечить?
– На этот вопрос нельзя ответить, потому что каждый раз многое зависит от того, какова стадия рака, какие мутации и характеристики. Соответственно, ты можешь лечить или не можешь лечить. И то… Первую стадию рака ты можешь лечить? Можешь, но не у всех вылечишь. Четвертую можешь? Скорее, нет. Но опять же у некоторых пациентов нам это сделать удается…
Жизненно необходимо найти себе хорошего терапевта!
– Что человека должно насторожить, что должно ему показать, что надо обратиться к врачу? Есть ли какие-то явные симптомы онкологии?
– Прежде всего, человек должен найти хорошего врача. Причем не онколога, а хорошего врача-терапевта, потому что рак может проявляться как угодно, и нет какого-то одного симптома, который бы сказал, что это точно рак. Поэтому ключ к ранней диагностике рака – это хороший терапевт, к которому человек идет с любой своей жалобой.
Что такое терапевт или врач общей практики? Это в первую очередь классный диагност, который поймет, это рак или это не рак. Дальше он отправит пациента на предварительную диагностику, а дальше направит пациента либо к онкологу, либо к неврологу.
Например, у человека судороги. Судороги – это эпилептический приступ. Что может быть причиной? Эпилепсия может быть? Может быть. Рак может быть, какая-нибудь глиобластома? Может быть. Это, может, и глисты в голове.
– Глисты в голове? Реально в голове бывают глисты?
– Да.
– Ужас какой!
– Это могут быть осложнения от ВИЧ. Токсоплазмоз в голове. Могут быть грибы в голове.
– Грибы в голове? Ничего себе!
– Да, это может быть всё, что угодно, а симптом один – приступ. Может быть банальная эпилепсия. К какому врачу идти? Может это быть рак мозга? А может и не рак мозга. Ты должен найти хорошего врача-диагноста, попасть к хорошему врачу-терапевту, который поможет, а не скажет, как у нас в поликлиниках стрелочник: «Что вам? Справку выписать? Пожалуйста. В голове что-то плохо? Идите к невропатологу». Почему к невропатологу? Может, ему надо к онкологу идти. МРТ сделать, посмотреть, что с ним. А специалист по МРТ знает, как его сделать правильно? Если это хороший диагност, то да.
– Но таких врачей мало.
– Жизненно необходимо найти себе такого врача!
– По поводу ежегодных обследований существуют много споров. В частности, я слушала лекции профессора Василия Власова из ВШЭ, и он считает, что не нужно всем женщинам поголовно проводить ежегодно обследование груди. Как вам кажется, нужно всем женщинам раз в год идти и делать маммографию?
– На этот вопрос нет одного простого ответа. Почему? Потому что у разных женщин разный риск заболеть. Есть определенные шкалы, и женщины распределяются по группам рисков. Есть много вещей, которые надо знать врачу. Применяет ли женщина гормональные контрацептивы? Когда родила, до 30 или после? Был ли в роду у кого-то рак? У кого, сколько? Яичников, молочной железы? Или лимфома почки? Делали ли облучение груди? От этого зависит ответ.
С 30 лет до 45 лет начинают делать скрининг даже реже, чем раз в год. И какой скрининг – МРТ или маммографию? Медицина стала такой сложной, что нельзя в публикации давать конкретные советы людям, не владея о них информацией. Как я уже сказал, есть очень много факторов, которые влияют на принятие даже такого простого решения как скрининг молочной железы.
– Получается, вы призываете иметь семейного врача, найти хорошего терапевта, которого посещать хотя бы раз в год, да?
– Посещать раз в год, да.
– Где такого врача найти?
– Отвечу так: да, это сложно, но, если не искать, он и не найдется. Очень много значат рекомендации. И да, надо много читать самому.
– Обычному человеку?
– Да, обычному человеку. И читать хорошие источники. Например, есть классный канал про здоровье «Намочи Манту» в Telegram. На сегодняшний день лишь малое число авторов и изданий качественно пишут про медицину на русском, но, тем не менее, они тоже есть.
Смерть больного – это всегда стресс
– Как вы переживаете потерю больных и их смерть? Бывают ли у вас или у ваших коллег проблемы с профессиональным выгоранием? Как вы выходите из этой ситуации?
– Неожиданные смерти – это стресс не только для родственников, но и для меня. Например, один из пациентов неожиданно для меня умер за несколько дней. Не то чтобы я рассчитывал на то, что он выздоровеет, у него была очень запущенная опухоль, но, тем не менее, это произошло очень неожиданно. Это всегда, конечно, стресс. Ожидаемая смерть, когда заранее понимаешь, и в ближайшее время подготовишь родственников, иногда переживается как облегчение и для пациента, и для семьи его, и для нас. Смерти больных переносятся очень по-разному, в зависимости от того, как это произошло.
– Бывают случаи профессионального выгорания, когда вы теряете веру в свои силы?
– Да, конечно, у всех такое бывает.
– Что вы делаете? Каков рецепт восстановления?
– Иногда помогает переключение на семью, на какие-то свои дела, нужно отключиться от активной работы. Еще раз подумать: что я делаю, надо ли оно мне? Иногда поменять работу. Все мои смены работы были связаны с профессиональным выгоранием.
– Обязательно ли для человека, который заболел раком, сразу рассматривать возможность лечения за границей? Или все-таки надо сначала попытаться найти врача здесь?
– Это очень индивидуальный вопрос. Если у человека очень много денег, если он не пользуется плечом благотворительных фондов, друзей и родственников, и просто хочет поехать за границу, то почему нет? Пусть едет. Можно ли решить вопрос лечения рака в России? Тоже можно.
– С тем же хорошим результатом?
– Понимаете, если в России если я еду на электричке домой, то мой билет стоит 1,5 доллара. Когда я еду на такое же расстояние на электричке в Швейцарии, то мой билет стоит 50 евро. Могу ли я сказать, что я не доехал, куда мне надо было – ехал я на нашей электричке или на швейцарской? Готов ли я платить в 30 раз больше за полчаса дороги на электричке? Не готов. Понимаете? Вот я не готов. Если я буду зарабатывать в три раза больше, то, может быть, и буду готов, потому что эта цена за этот уровень комфорта не будет для меня обременительной. Вы понимаете, о чем я?
– Да, я понимаю. Как раз по поводу комфорта… Насколько человек в России в состоянии найти нормальную доброжелательную помощь? Когда описывают ситуацию в зарубежной медицине, говорят, что там просто психологически тебе легче, но понятно, что это гораздо дороже.
– Отвечу коротко: сложно, но можно. Ключевой вопрос – сложно. Поэтому если у человека есть неограниченные финансовые возможности, ему очень часто не хочется проходить этот сложный путь, а просто заплатить деньги и купить такую помощь за границей. Это и основное, что заставляет людей ехать лечить рак за границу.
– Как бы описали ситуацию с развитием хосписов в России?
– В Москве благодаря Нюте Федермессер хосписы развиты гораздо лучше, чем это казалось возможным. Я знаю, что практики, которые были успешно отработаны в Первом московском хосписе (до определенного времени он был единственным нормальным хосписом в стране), стали мультиплицироваться в других хосписах города. Также можно отметить еще ряд таких оазисов в нашей паллиативной пустыне – самарский хоспис под руководством Ольги Осетровой. И еще ряд хосписов, которые тоже, скорее, больше исключение, чем правило, и существуют, наверное, не благодаря, а вопреки. А так, конечно, это полная… Как бы это поцензурнее сказать? Пустота.
Мы знаем, что надо делать, но всё равно никто не делает
– Как бы вы сравнили ситуацию с государственными и частными клиниками в России? Стоит ли сразу идти в частную клинику?
– Как я уже говорил, у нас такой дефицит кадров, что главное – исходя из своих возможностей найти хорошего врача. Не важно, работает он в государственной или частной клинике. Как в частных, так и в государственных клиниках бывают катастрофические ситуации с врачами. Нельзя сказать, что частная медицина – плохая, а государственная – хорошая. Или государственная – плохая, а частная – хорошая.
Всё зависит от того, к кому ты идешь. В одной и той же частной клинике есть очень хорошие отделения и специалисты, а есть очень плохие, так же, как и в государственной. К сожалению, как я говорил, очень сложно прийти в какое-то одно место и там решить свою проблему.
Ведь как люди хотят? «Доктор, у меня рак, подскажите мне хорошую клинику, я пойду туда». Вот здесь, где мы с вами делаем интервью, есть хорошая клиника «Чайка». Хорошая клиника, но рак туда идти нельзя лечить, потому что там нет таких возможностей, а, допустим, врачи общей практики хорошие есть. К сожалению, я не могу дать такой совет и сказать: рак надо идти лечить туда-то…
– Да-да, хотелось бы какой-то четкой инструкции, что если у тебя рак, то ты идешь туда-то.
– Увы, лечение рака в нашей действительности – это соревнование мозгов, денег, удачи, связей – всё это имеет колоссальное значение. К сожалению, банальной человеческой справедливости здесь нет, да ее и не было.
– Одно время у меня были знакомые из Швеции. У женщин была благополучная жизнь, хороший достаток, но и на этом фоне несколько случаев рака молочной железы. Поэтому по поводу рака груди они были настороже и верили даже таким сомнительным версиям, что если ты наливаешь в пластиковую бутылку горячую воду, а потом пьешь ее, когда она остыла, то это как раз и является одной из причин рака. Как вам кажется, в чем заключается главная причина рака грудной железы у нормальной женщины, которая хорошо живет, и, кажется, что у нее нет особого стресса?
– Понимаете, если бы я это знал, я бы получил Нобелевскую премию, но я этого не знаю.
– В целом природа непонятна?
– В целом, мы не знаем, каковы причина рака молочной железы. Есть маленькое количество раков молочной железы, причины которых – мутации BRCA. Опять-таки почему важна эта мутация, почему у одного человека она есть, а у другого нет, до конца непонятно. Известно, что если эта мутация есть, если она передалась, то риск развития рака, пусть не стопроцентный, но очень велик. Однако число пациентов с такой мутацией мало в общей сумме пациентов с раком молочной железы.
– Что женщине надо делать, чтобы этот рак предотвратить? Мы этого не знаем?
– У нас есть определенное количество вещей, которые мы знаем, этого уже достаточно.
Мы говорим, что надо бросать курить, что нельзя толстеть, что надо больше двигаться – это действительно снижает риск развития разных видов рака. Только кто это делает? Почти никто.
Мы знаем, что всё это надо делать, но всё равно никто не делает.
– Показан здоровый образ жизни?
– Да. С другой стороны, от риска заболеть раком не защищены и те, кто занимается спортом, кто ведет здоровый образ жизни. Заболев, они говорят врачу: «Как же так? Я каждый год ходил к врачу, я проверялся, я никогда не курил. Почему же у меня это?». Мы понимаем, что вообще всё в медицине – это игра с риском. Ты снижаешь риск, но не делаешь его нулевым. Ты повышаешь риск, но не делаешь его стопроцентным. Тем не менее, какие-то полезные вещи нужно делать. Почему мы не делаем?!
Какая разница, лечиться гомеопатией или керосином?
– Для вас медицина – это наука или искусство? Или чего в ней больше науки или искусства?
– Опять же скажу, что медицина очень разная. В моей специальности терапевтического онколога и хирурга, конечно, это больше наука. А хирургический онколог – это больше ремесло. Ты должен, конечно, знать, как делать операцию, но ты не можешь по книжке этому научиться – у тебя должны быть мануальные навыки, и их надо всё время практиковать. Это, безусловно, сочетание того и другого. Я бы сказал, что медицина в большей степени сочетание не искусства и науки, а науки и ремесла.
Даже хирургия должна подчиняться тому, что называется доказательная медицина, потому что ты действуешь в рамках тех данных, которые получены из больших клинических исследований, по сути, медицинских экспериментов. Когда ты в одном случае решаешь так, а в другом таком случае решаешь по-другому, ты игнорируешь те данные, которые рекомендуют тебе поступать определенным способом.
– В последнее время много говорят и пишут о гомеопатии. Были ли в вашей практике случаи, когда больные лечились от рака с помощью гомеопатии и приходили к вам в запущенном состоянии?
– С помощью гомеопатии нет, но буквально на прошлой неделе пришла женщина, которая несколько лет рак молочной железы лечила методами альтернативной медицины и пришла к катастрофическому состоянию. Я был одним из тех, кто не подписал обращение против гомеопатов, потому что считаю, что гомеопаты – это только небольшая часть адептов нетрадиционной медицины. Какая разница, лечиться гомеопатией или керосином? Мы знаем про керосин и гомеопатию, что это не доказанные методы, которые не прошли научной статистической обработки своих результатов, значит, мы не можем сказать, что это помогает. Поэтому гомеопатию стоит отделять от других методов.
– На ваш взгляд, почему общество восприняло подчас настолько враждебно, (даже хорошо образованные люди) Меморандум Комиссии РАН по борьбе с лженаукой, направленный против гомеопатии. Людей же просто предупредили: «Ребята, не лечитесь тем, что не доказано». А многие в ответ сказали: «Вы вмешиваетесь в наше личное пространство».
– Свободная воля человека должна быть везде, в том числе, и в выборе гомеопатии. Мы же знаем со времен сухого закона и в Америке, и в России, что запрещать ничего нельзя. Если человеку что-то надо, то появляется черный рынок. Надо людям не запрещать, а образовывать их.
Меморандум был сделан очень эпатажно. Я не могу его поддержать, но не потому что я считаю, что надо лечиться гомеопатией – я так не считаю и никогда ее не применяю. А потому, что, на мой взгляд, целью этого меморандума был скандал. Точнее, может быть, не все это понимали из тех, кто его подписывал, а подписали очень многие уважаемые мною люди, любимые коллеги.
Мне кажется, им казалось, что они делают хорошее дело и ограждают людей от недоказательной медицины. Но мне было очевидно, что единственным продуктом этого меморандума будет скандал, потому что это очень острая тема, и нельзя с ней бороться через меморандум путем шельмования. По большому счету, многие люди, которые пользуются гомеопатией, приняли это на свой счет. Люди, которые подписали этот меморандум, решение этой проблемы еще больше отдалили, а не приблизили.
– Как надо было сделать, на ваш взгляд?
Я думаю, что каждый врач в своей индивидуальной практике каждый день имеет канал общения с отдельными людьми, и именно его он должен применять, для того, чтобы объяснять людям, почему не стоит лечиться гомеопатией.
Нужно образовывать людей. Просто объяснять, почему я назначаю одну химиотерапию, а не другую. Объяснить, что были клинические исследования и что это такое – одна группа получала препарат А, другая Б. Потом обработали результаты. Получилось, что те, кто получили препарат А, жили на 15% дольше, поэтому мы этот препарат и даем. Потом еще было исследование, результаты обработали, как и в первом. Они опубликованы в крупных журналах.
– Таких врачей, как вы очень мало!
– Нет-нет, просто мы уделяем этому мало внимания. Образование пациентов – это не менее важная часть консультации, чем их лечение. Пожалуйста, зачем меморандумы? Если к вам каждый день приходит по 6-10 человек.
– Как вам кажется, помогли бы лекции по телевидению? Хотели бы вести такую программу про онкологию?
– Меньше всего хочется связываться с нашим телевидением. Пару раз сходил на центральные каналы. До сих пор отойти не могу. Мы сейчас начали тестировать короткие образовательные видео в Youtube.
– Вы предлагаете только точечный вид популяризации в формате «врач – пациент», а более никакой способ не будет работать?
– Не только. Очень важно образование врачей, потому что половина традиционных врачей в России применяют всю эту гомеопатию и все остальное, и выписывают пациентам кучу недоказанных препаратов. Я недавно читал результаты консультации главного нештатного специалиста в одной из двух столиц, и понял, что его назначения – по степени доказательности от гомеопатии мало чем отличаются. Это главный внештатный специалист крупнейшего города, который отвечает за это направление!
Надежда есть на всё, кроме того, что не будет смерти
– Подводя итог нашему разговору, скажите, а какой вы видите борьбу с раком через 5-10 лет? К чему мы все-таки движемся потихоньку – к персонализированной медицине?
– Давайте додвижемся. На мой взгляд, мы двигаемся сразу в нескольких направлениях. Во-первых, безусловно, к персонализированной медицине, хотя мы пока еще в самом начале этого пути и плодов мало, но тем не менее, они есть. Здесь важен подбор лечения под конкретное заболевание конкретного человека. Это внедрение в медицину всех достижений цифровых технологий, всего digital, например, по обработке снимков. Я думаю, что уже лет через 7 первичный отсмотр снимков КТ и МРТ будут делать компьютеры, а роль эксперта больше сместится в сторону консультации и синтеза информации.
Во-вторых, будут развиваться электронные медицинские карты, несмотря на то, что они уже существуют и пока находятся в ужасном виде. В будущем они будут абсолютно интегрированы со всем: с соцсетями, со сбором удаленных данных, с переносимыми устройствами. Большое будущее за носимыми устройствами – для диагностики и лечения аритмий, за устройствами для измерения глюкозы и подачи инсулина при сахарном диабете и многом другом. Всё это будет уменьшаться, становится более удобным, передаваться и анализироваться онлайн. Будут развиваться удаленные мониторинги.
– В общем, Большой брат, на стыке с медициной.
– Да, такой Большой брат, у которого есть преимущества и есть недостатки, потому что уже сейчас люди начинают бояться хакеров. Допустим, у меня кардиостимулятор, который передает все мои данные врачу. И от чего умрет следующий Литвиненко? Не от полония. У него просто случайно остановится сердце.
– Тьфу-тьфу-тьфу.
– Беспилотная машина случайно врежется в стену … Но всё равно этот прогресс не остановить. Конечно, важны вопросы безопасности и противодействия разного рода киберугрозам, а в целом для общей массы людей новое развитие технологий в медицине будет во благо.
Что еще? Материаловедение, 3D-принтинги в медицине. Будут выращивать органы. Роботизированные операции. Появится универсальный кровезаменитель, о котором все много лет говорят, но пока всё никак.
– В общем, надежда все-таки есть!
– На всё, кроме того, что не будет смерти.
Автор: Наталия Демина, ссылка на первоисточник
